Ангел зимней войны - Страница 14

Я не ответил. Он велел мне сесть на стул. Я сел. Давешний офицер связал меня по рукам и ногам. Почти сразу пришел Илюшин, мельком взглянул на меня, отдал приказ по-русски и вновь исчез. Офицер стал бить меня по лицу кулаками и оружейным прикладом. Николай закурил, давая офицеру время.

— Больно небось? — спросил он.

— Да, — ответил я. — Но я сильный.

Он засмеялся, хрюкнув с издевкой.

— Мне попросить его продолжить?

— Зачем?

— Чтобы заставить тебя говорить.

— Меня достаточно спросить. Я отвечу.

— Почему подпаленный дом, где ты живешь, остался цел? Как ты это объяснишь? — завопил он, как ненормальный, точно как тогда у поленницы.

— Никак, я не знаю, — ответил я. — Но есть и другие дома, которые как стояли целые к вашему приходу, так и стоят.

— Они сожгли весь город! — заорал он в ответ. — А несколько домов, понимаешь ли, оставили, хотя могли разнести их в щепки. Ты это пытаешься мне втрюхать?

— Вероятно, они думают, что дома пусты, — сказал я и вспомнил финского солдата, у которого не поднялась рука сжечь дом бабки Пабшу.

— А как бы они узнали, что дома пусты, — сказал Николай с торжеством, — если бы никто им об этом не рассказал?

Я попробовал улыбнуться, но рот был полон крови, а левая половина лица застыла, как на морозе.

— Дома слишком на виду, — сказал я, — в них никто не решится въехать, даже…

— Так что, мы можем спокойно перебираться в них? — спросил он с прежним вызовом. Но мне было уже слишком трудно говорить.

— Дым из труб, — сумел процедить я.

— Больно? — спросил он.

— Нет.

Во рту что-то пузырилось. Он дал офицеру знак, тот снова кинулся на меня. Я отключился, а придя в себя, увидел еще двоих офицеров. Сделал усилие и выпрямился. Николай стоял ко мне спиной и чему-то смеялся. Один из новых сообщил ему, что я очнулся, Николай повернулся и сказал что-то по-русски.

— Я рассказываю им, что тебе не больно, — усмехнулся он. — Они говорят, что это интересная мысль.

Кто-то осторожно засмеялся.

— Дым из труб, — прошептал я, с трудом различая толмача сквозь красную пелену. Хотя голос его звучал отчетливо.

— Они догадываются, что в домах никто не живет, потому что нет дыма из труб?

Я кивнул.

— Но одна труба дымит, — снова сорвался он на крик. — Твоя! И они знают, что в городе остался один финн, местный придурок. Сложив два и два, они решили, что это ты топишь, потому что никто больше на такую глупость не способен.

Я попытался улыбнуться. Не получилось, но Николай заметил мой порыв.

— Они вообще-то знают, что ты здесь? — снова завопил он и хлопнул по ручкам стула.

— Знают, — ответил я. — Они позволили мне остаться.

— Почему?

— Я отказался уезжать.

Он отступился, но выматерился, очень недовольный полученным объяснением, в которое трудно было не поверить даже ему.

Когда я снова очнулся, на месте был только избивавший меня офицер, он сидел на стуле рядом со мной и курил. Заметив, что я открыл глаза, он встал и пошел за Николаем, тот пришел, взглянул на меня с презрением, бросил что-то офицеру, тот развязал веревки на запястьях и лодыжках. Я сполз на пол, но сумел встать на колени.

— Знаешь, что делает тебя совершенно неопасным? — спросил Николай с лицом, искаженным злорадством. — Из-за чего я могу отпустить тебя?

— Нет.

— Ты можешь разговаривать только со мной!

Я кивнул: мол, понял, хотя смысл дошел до меня не сразу, его слова были, видно, как-то связаны с тем, что он наболтал мне лишнего о линии укрепления к востоку от города и о дороге через озеро как возможном пути отступления и что я не смогу его выдать. Но почему он не покончил со мной раз и навсегда, почему не позаботился о том, чтобы я и по-фински больше не разговаривал? Потому что у него был в запасе свой собственный, личный план, не имевший отношения к той безумной войне, частью которой он был, и для этого плана я мог ему пригодиться.

— Пусть этот финский придурок проваливает, пусть идет к себе и топит сколько влезет, и посмотрим, кто…

Он не закончил фразу.

Я выбрался наружу, промокнул снегом лицо, идти я не мог, и дорога домой тянулась так долго, что, пока добирался, я сбил и руки и колени. Рубщики ждали меня, не ложились. Михаил и Суслов, когда я ввалился через порог, распластались рядом со мной на коленях и заплакали. Антонов помог мне перебраться на стул у печки. Братья взялись обрабатывать раны умелыми, бережными руками. Родион-с-туфлями сказал что-то, Антонов смутился и отказался переводить это — видно, что-то слишком уж трогательное.

— Мы думали, ты не вернешься, — сказал этот квадратный крестьянин, когда братья привели меня в порядок. — Но вот ты здесь, а мы убрались в доме.

Он раскинул руки, показывая вымытую кухню. Я кивнул в знак того, что заметил и доволен ими.

— Что ты им сказал? — спросил он.

— Правду, — ответил я по-русски.

Он задумался, потом улыбнулся.

Часы, втиснутые между семейными фото, показывали, что рассветет всего через несколько часов, я велел Антонову разбудить меня до зари и сказал, что теперь нам придется работать насмерть, это наш единственный шанс. Было видно, как ему хочется спросить — почему, но я упредил его, напустив на себя такой вид, будто это тайна, про которую ему лучше не знать.

Он перевел мои слова остальным и уставился на меня, озадаченный еще одним вопросом.

— Почему они тебя не убили? — спросил он.

— Не знаю, — ответил я.

И тут же уснул.

7

Я сумел продержаться почти весь день, несмотря на тошноту, боль в развороченных челюстях и на то, что я практически не видел, потому что лицо опухло и заплыло.