Ангел зимней войны - Страница 13

— Нет, — ответил я.

— Так не бывает.

Он рассматривал свои ладони, потом безвольно опустил руки по швам. Несколько минут мы стояли, не шевелясь, слушая войну, — неумолчные разрывы гранат, шум невидимых самолетов и врага, тоже невидимого. Меня подмывало спросить о судьбе танкового батальона, который должен был пробиться к городу, но я сдержался.

— Лед толстый, — вдруг выпалил он, — мы проложим дорогу на север по озеру, он выдержит и грузовики, и бронетехнику.

Он сделал паузу.

— Это хотя бы путь к отступлению, — вырвалось у него внезапно от чистого сердца. Думаю, его расстреляли бы за такой крик души, сболтни он такое не мне, а кому-то еще.

Я взялся объяснять, что местные жители всегда прокладывали дорогу через Киантаярви по льду и финские командиры знают об этом, так что русские не могут придумать ничего глупее, чем двинуться по открытой белой равнине, их не расстреляют, их в труху изрешетят огнем со всех сторон.

Он посмотрел на меня потухшим взглядом и кивнул.

— А чего я с тобой разговариваю? Потому что у тебя не все дома, да?

— Наверно, — ответил я, надеясь, что он не спросит, зачем я приходил, тем более что проблемы с рубщиками выглядели сейчас смехотворными — я нажарил им свинину на ужин, они ели руками, настоящие поросята, хотя я положил каждому прибор, и вытирали руки о чистую одежду, особенно изгваздался Родион-с-туфлями, так что я взял его руку и стукнул ею о край стола, и все загоготали, кроме Антонова, заголосившего на своем непостижимом финском, что не мое собачье дело, как они едят. Я спокойно ответил ему, что если они не будут блюсти себя в чистоте, то погибнут от холода. Это их совсем развеселило. И только когда я силой заставил Родиона взять нож и вилку, пригрозив, что убью, если будет артачиться, его примеру последовали остальные — сперва Михаил, потом учитель, затем Антонов… обычным чередом, в этом и состояло превосходство Михаила: он первым чуял, куда ветер дует, а братья-киевляне всегда сдавались последними, они вообще ничего не понимали, для меня оставалось загадкой, как они дожили до сих пор, но я тогда вообще еще мало соображал.

А в ту минуту меня больше всего беспокоили слова Николая о дороге по льду, вот ведь угораздило его сказать мне, чего никак нельзя было, — вспомнит ли он об этом, когда протрезвеет, и что он сделает со мной, чтобы я не смог донести на него?

Я взглянул на него и спокойно сказал, что он может рассчитывать на меня, что бы ни случилось, что сейчас я провожу его назад в палатку, потом попросил его достать нам немного еды… мы не ели со вчерашнего дня. Так я продолжал болтать и клянчить, пока все не переросло в новую свару, теперь насчет еды, и я ушел от него, убежденный, что дорога забыта, и унося под мышкой всего один батон, остальные он в последнюю секунду передумал отдавать, пожадничал: и так обойдешься, морда финская, от голода не помрешь.

6

Когда я вернулся, рубщики спали. Несколько дней назад мы подобрали кота, он тоже дрых, устроившись на моем стуле у печки. Но тут проснулся, спрыгнул на пол, подождал, пока я усядусь, и забрался мне на колени, он был серый и бесхвостый — то ли отрубили ему, то ли взрывом оторвало. Я сроду не был кошатником, но этот приспособился и к нам, и к войне, и смотреть, как он лежит, свернувшись калачиком, и вылизывает шерстку или подбирает языком капли молока, которые мы ему давали, было все равно что увидеть мир таким, каким он был прежде; вот и рубщики обращались с котом с куда большей нежностью, чем с лошадьми, крупными, громко ржущими, делавшими убогость нашего прозябания еще непригляднее, еще больше, — в лошади столько сил, мощи, кровищи, и все это идет прахом и хлещет из убитой животины наружу, я обожаю лошадей, я и помыслить не мог…

Очнулся я от жуткого грохота. Отшвырнул кота, так пригревшегося у меня на коленях, вскочил, выбежал на улицу и обнаружил в нескольких шагах от дома огромную воронку; стены посекло осколками, но, удивительное дело, окна уцелели. Я кинулся было назад в дом, но меня оттеснили солдаты. Двое схватили меня за руки, а остальные с ором и топотом ворвались в дом, они вытаскивали сонных рубщиков из постелей и выпихивали их на мороз — жуткое зрелище: шесть полуодетых мужиков стоят, задрав кверху руки, в кольце солдат, лежащих или сидящих на снегу из страха быть подстреленными невидимым врагом из непроглядной темноты.

Офицера, командовавшего операцией, я видел и раньше, он жил вместе с Николаем в доме бабки Пабшу. Он тоже распластался на снегу. Ну а мы должны были стоять и ждать, пока дюжина солдатиков переворошит весь дом в поисках, видимо, шпионского инвентаря.

Что они могли найти? Наконец офицер прорычал что-то, и рубщики развернулись, вытянулись в подобие вереницы, и их, по-прежнему с поднятыми руками, погнали к штабу Илюшина; я пошел следом.

Там нас ждал толмач.

Какой-нибудь час назад я оставил его в самом плачевном состоянии, теперь он был бодр и собран, почти весел. Сперва он отчитал офицера, тот сделал донесение, принятое тоже с недовольством. Николай сквозь зубы отдал новый приказ, встреченный рубщиками с облегчением, — им разрешили вернуться назад, нужен был только я.

Я вмешался и попросил сказать им пару слов, пока они не ушли.

— Что еще? — хмуро буркнул Николай.

Обратившись к Антонову, я велел им навести в доме полнейший порядок: или все будет выглядеть ровно как до учиненного солдатами кавардака, или они меня больше не увидят, даю слово.

Он выслушал меня, кивнул и был таков.

— Это что за спектакль такой? — спросил Николай, когда мы вошли в палатку.