Ангел зимней войны - Страница 30

— Идиоты, — пробормотал он. — Евреи.

Я приладил всех к работе.

Но и она сама, и весь этот день были так далеки от войны, которую мы едва слышали, что постепенно он уже казался совершенно обычным для этих краев рабочим днем, я стал забываться — остановлюсь послушать фронт, вдруг оглянусь и замечу Михаила и Суслова, беззаботно вышагивавших по снегу среди моря веток, Хейкки, дергавшего поводья и покрикивавшего на коней, чтоб держать их в строгости. Мы обрубали сухие нижние ветки, не вмерзшие в землю, и месили ногами бело-золотую опилочную пыль, похожую на истолченный пчелиный воск, и гулко перекликались два топора, решившие помериться силой, и звонко вторила им матовая песня пил, и кололись на сухие полешки чурбаны, и стлался дым такой же светлый, как костер, вокруг которого мы сидели за едой… Но меня поразила мысль, что хотя все было так, как и должно было быть, но все происходило как раз вопреки, что-то было упразднено, изъято могущественной рукой, не хватало стены, всего в нескольких километрах от нас происходило чудовищное членовредительство, а мы не слышали его, мы делали вдох, мы задерживали дыхание — и так проходили дни, катились вдоль недостающей стены, холодные и ясные, как капли тишины, медленный поезд из конца в конец времени, которое стояло бы вообще на месте, если б не редкие и короткие вспышки Миеттинена, не тихий разговор Хейкки с лошадьми, не горячая еда, не загрубевшие руки, больше не мерзшие, не дым, не смола, не тело, наливавшееся силой, неделя, вторая, еще одна…

Но братья-киевляне все время занимались чем-то, остальные русские не желали говорить с ними об этом, а Антонов отказывался объяснять мне. А потом однажды вечером Суслов рассказал у костра историю, над которой все заржали, включая и Антонова, и пока гремел смех, крестьянин наклонился ко мне и прошептал, что братья хотят поговорить со мной. Я спросил — о чем.

Он покосился на Хейкки, который сидел уставившись в огонь и думал о своем хуторе. Я сказал, что при нем можно говорить.

— Ходят разговоры, что скоро нас отправят домой, обменяют на пленных финнов.

— И?

— Но что, как только мы окажемся дома, нас расстреляют.

— Так вам и надо, — вдруг засмеялся Хейкки, широко разевая беззубую пасть, которой никто из нас еще не видел. — Вы звери, — продолжал он, как если бы говорил сам с собою. Антонов не реагировал. — Хотя есть и хорошие звери. Вот эти лошади, например, они хорошие, и вы тоже бываете хорошие, да, да, — кивнул он, — черт его дери.

— Я в это не верю… — сказал я.

— А эти идиоты заладили свое и талдычат это все время. А я хочу домой, если выживу. Мне не нравится здесь ни страна, ни война, ни финны эти, ни холод.

Хейкки посмотрел на него, похлопал рукавицами и улыбнулся. На миг я испугался, что сейчас русский озвереет.

— У тебя есть на это право, — сказал я.

Да, но вот это и не вписывалось в наши дни, так надежно сменявшие один другой, недостающая стена, наговоры братьев, поэтому я вызвал их на разговор и сказал, чтобы они перестали, такие разговоры опасны для нас всех, к тому же это чудовищная ложь.

Они заспорили. Но мы не дали им такой возможности. И мне надо было кое-что уточнить, чтобы внести поправки в еще один мой план, который я обдумывал все тогдашнее время, когда с виду все было как надо, а на самом деле так нет.

Каждое утро Миеттинен советовался со мной и Хейкки по поводу работы, всегда гавкая в приказном тоне, но на следующий после разговора у костра день я выбрал делянку примерно в километре от города, большую делянку, а еще через день я сказал Миеттинену, что нам нужны лыжи.

— А вы не можете рубить ближе к городу?

— Лыжи нужны нам в любом случае.

Хейкки, стоявший рядом со мной, сказал, что и ему лыжи не помешают.

— У нас солдатам лыж не хватает.

— А вот эти?

Хейкки кивнул в сторону одного из подвластных Миеттинену сараев, заваленных остатками разного барахла, накопленного гражданским населением.

И уже через несколько часов у нас были лыжи с креплениями, ботинки и палки, почти по размеру. И с тех пор я все время, что удавалось урвать, тратил на то, что учил Суслова и братьев ходить на лыжах. Михаил и Антонов и так умели. А Хейкки делал вид, что не замечает, чем мы заняты.

Я нагрузил в сани дрова, запряг коня и несколько следующих дней ездил по Суомуссалми, изображая дроворуба, везущего покупателю дрова; я высматривал предателя Николая, толмача, но он никогда не бывал один и все время изображал, что не знает меня. Но я не из тех, кто отступается, и однажды вечером я подъехал прямо к нему, спрыгнул с саней и заступил ему дорогу. Он снова был не один, а с финским офицером, но я не смутился, а деловито спросил Николая, куда складывать его дрова.

— Дрова?

— Ты попросил привезти тебе меру дров, куда их класть?

Что-то подсказало ему, что я сумею извлечь из этой поставки дров все, что можно, поэтому он задумчиво буркнул «туда», поискал взглядом и нашел среди руин подходящее место, примостившееся на спуске к воде с северной стороны мыса.

— Давай я тебе покажу, куда, — пробормотал он.

Мы оставили финна и пошли туда пешком, я вел коня под уздцы, и его голова качалась вверх-вниз между нашими головами. Николай прошипел:

— Какого черта тебе надо?

Я сказал, что лучше дойти до места и там спокойно поговорить, пока я буду разгружать дрова.

— Некоторые пленные из лагеря в Хулконниеми назначены рубить дрова, — сказал я, — точно как было при русских. Я хочу, чтобы ты рассказал финнам, что эти шестеро никогда не были солдатами, что это гражданские, которых силой забрали в армию.